Леонид Енгибарян - клоун с осенью в сердце, как его часто называют, посвятил всю свою жизнь цирку.
Сам писал свои миниатюры, репризы, а также сочинял новеллы...

Шар на ладони

В цирке люди делают сложнейшие трюки.
Они летают под куполом, жонглируют десятком предметов и еще стоят на руках, и этому, я утверждаю, особенно трудно и сложно научиться.
И сложно это не только потому, что по ночам у вас будут болеть плечи от бесконечных тренировок, распухать кисти рук и наливаться кровью глаза...
Все это, конечно, тяжело, и все-таки это рано или поздно забывается. Вот только одно никогда не забывается, это когда ты стоишь на двух руках, медленно отрываешь одну руку от пола и понимаешь, что у тебя на ладони лежит земной шар.

Несколько слов о Ереване

Однажды в Ереван, когда с гор спустилась осень и улицы города стали коричнево-золотистыми, приехал клоун.
Не знаю, может быть, он влюбился в длинноногую и смуглую девчонку, а может, это сказка...
Но правда, что он уехал с глазами, полными осенних дождей.

Горы

Выжженная солнцем долина в горах. Желто-серые скалы выше становятся фиолетовыми, искрящимися на солнце драгоценными вершинами.
Я и горы. Только горы и я.
Мудрые вечные горы, окружающие меня со всех сторон, закрывающие от остального мира, оставившие только голубую льдинку неба и флейту - ручей. Мудрые горы. Дают человеку звенящее одиночество, чтобы он понял: один он никто...

Нет и Да

Я над пропастью между Нет и Да. От твоего Нет я иду к своему Да по тонкому канату, сплетенному из желаний, робости и любви.
Он дрожит и качается, а надо мной бездонное Одиночество и Да, которое казалось таким заманчиво близким. Теперь кажется недоступным.
Но я иду, балансируя тяжеленным шестом - Гордостью. И старый добрый вальс Надежды, который всегда звучит при исполнении сложных номеров, придает мне силы.
Я иду, стараясь не смотреть вниз и не думать, что вдруг, пока я иду к твоему Да, кто-то уже поднялся к тебе, подставив для этого лестницу Благополучия.
Мне все труднее и труднее, меня качает ветер отчаяния и когда он становится невыносимым, ты вдруг совершенно неожиданно сама устремляешься ко мне.
Я роняю тяжелый шест. Ты обнимаешь меня, и мы падаем, или летим - какая разница - на одну из ярких звезд, что ждут нас включенные в ночной бесконечности августа.
- Милый, - говоришь ты, гладя мои волосы, -разве можно было так рисковать, ты мог бы сорваться в ужасное Одиночество. Глупый, зачем все это?
- Но ведь ты сама сказала вначале Нет, и мне пришлось смертельно рисковать.
- Разве сказала? - удивляешься ты, - я что-то не помню.

"Статья"

КОРОТКО О СЕБЕ



Вечер 22 апреля 1961 года.

Счастливый вечер... Он навсегда останется у меня в памяти. Кажется, и сегодня я помню его до мельчайших подробностей.

Помню, что днем у меня было ужасное настроение, какая-то подавленность. От волнения накануне плохо спал. Вечером, по своей давней привычке, пошел пешком в цирк. Москва переливалась огнями кинотеатров и магазинов. Шел мокрый снег. Проезжая часть улицы была наполнена буксующими машинами. Они в недоумении таращили желтые фары на мерзкую погоду, перед самым их носом проскакивали торопливые вечерние пешеходы. Я брел по тротуару, подняв воротник, и время от времени стряхивал кивком головы капли воды, собиравшейся на козырьке моей кепки.

Когда я увидел огромную, в подтеках, афишу на фасаде цирка, которая извещала о моих гастролях, я пришел в полное уныние. В гардеробной я механически гримировался и только тогда понял, что сегодня мой дебют, премьера в Московском цирке, который считался, и по праву, лучшим в мире. Я вдруг представил себе, что будет, если я провалюсь! Противный комок встал в горле, но где-то в глубине было другое чувство, чувство спортивного азарта, хорошей спортивной злости, было тело, гибкое, сильное, послушное любой мысли, и было то, что вынашивалось в течение пяти лет, и просто так уступать я не хотел.

Я помню этот вечер до мельчайших подробностей. Я помню, как ко мне за кулисы забежал незадолго до конца спектакля один известный цирковой актер и умолял меня "продержаться, потому что пока все идет колоссально...", а я становился все спокойнее, главное было оставлено напоследок.

Помню ревущий зал после последней клоунады "Бокс" и, что совсем невероятно, вызовы после моего ухода, вызовы, как будто это театр, а не цирк. Смеющиеся лица зрителей, рядами уходящие вверх от барьера манежа, и только одно лицо, залитое слезами, лицо справа в четвертом ряду, лицо моей матери.

Все это я помню, как будто это было вчера, не помню только, как я себя вел, что я чувствовал на манеже, осталось в памяти лишь ощущение свободы и счастья.

В 1961 году я не был совсем новичком: к тому времени я уже проработал год на манеже и с 1956 г., правда, не регулярно, работал на телевидении в эстраде как пантомимист.

Главное, что удалось сделать, если так можно выразиться, — общие контуры репертуара для цирка и для эстрады, а репертуар для клоуна, да и новая реприза, новая пантомима так дорого стоят автору, кажется, нет такого гонорара, который бы мог окупить его муки, даже если это маленькое произведение рождается на лету.

Сколько стоит за этим часов самоистязания, самобичевания, сколько часов отчаяния от мысли, что ты абсолютно бездарен и последнее, что ты сделал, так и останется последним.

Но не станем утомлять читателя ужасами авторского ада, лучше вспомнить светлое и удачное.

Как-то — это было в 60-м году — мне для программы в цирке необходима была хоть одна новая реприза, иначе просто завал...

Все утро я бродил по городу и чудесная мелодия Луи Армстронга не давала мне покоя. Я был один: когда я тихонько напеваю, меня почему-то друзья оставляют в одиночестве, разбегаясь в разные стороны и нелестно отзываясь о моих музыкальных способностях. О зависть!

Вечером, перед началом спектакля, я рассказал моим ассистентам — их двое — свою новую репризу. Они рассмеялись и сказали, что в цирке это не поймут. В душе я был с ними уже согласен, но из чувства противоречия, в запальчивости сказал, что они ошибаются и об этой репризе еще будут писать отдельные рецензии. В тот вечер я попросил трубача в оркестре сыграть мне что-нибудь в стиле блюза Армстронга и сделал эту репризу.

Я оказался прав.

Это старая, как мир, история о том, что, несмотря на его явные достоинства, люди не хотят принимать художника, в данном случае всего-навсего акробата. Но когда его техника достигла совершенства, а это видно, зал воздает ему должное... Поздно, в нем убили веру в успех. Он не вернется, а если вернется...

Вот что будет, если он вернется, — этого я не знаю, я не могу знать, как поступят мои герои в будущем, я не пророк, я только их автор, я их породил, а как дети будут жить дальше, не всегда зависит только от родителей.

Часто говорят, что автор должен "наблюдать жизнь", "подсматривать". Честное слово, я не знаю, что это такое.

За время моей работы я написал около сорока пантомим и пятьдесят реприз и клоунад для себя и для других актеров, но ни разу не было случая, чтобы хоть один из сюжетов я "подсмотрел".

По-моему, "подсмотреть" сюжет — это все равно что написать натуралистическую, как раскрашенная рыночная фотография, картину и не добавить своего "я" — все "как в жизни", и все фальшиво. Да и не может, по-моему (все, что я говорю, это, конечно, субъективно), существовать сюжет пантомимы или репризы в жизни в "чистом виде", как не существуют в природе в чистом виде редчайшие и дорогие металлы.

Я вспоминал, как мучительно долго я делал пантомиму "Ее день рождения" и, сделав ее, показал, как обычно, своим друзьям. Они единодушно сказали: "Да!" И несказанно удивились, что потом я несколько лет эту пантомиму не играл. Вот о чем она.

Его пригласили на день рождения. Он долго думал и решил подарить ей цветы, нет, цветок — только на это хватило его сбережений. После многих приключений по дороге и в доме у виновницы торжества он наконец пробился к ней и протянул ей свой подарок. Она ответила что-то вроде: "А кто вас пригласил?" Он ушел.

Я долго не мог исполнять эту пантомиму на сцене, долго, пока не забылась боль.

Этот сюжет я, к сожалению, "подсмотрел" в жизни. Конечно, самая большая радость, когда с листом бумаги и ручкой вы кроите судьбы ваших героев и знаете, что они живут и будут действовать согласно воле автора-родителя, как самые что ни на есть настоящие люди. А раз настоящие, то хочется сделать их добрыми и чуткими, отзывчивыми и смелыми, готовыми вступиться за слабого, не дать в обиду невиновного, и,конечно, хочется сделать их по-хорошему смешными, похожими на большинство людей на земле. Немного автобиографических данных. Родители мои никакого отношения к искусству не имели, поэтому старший сын Михаил стал художником, средний — Рачия — театральным режиссером и писателем, младший, т. е. я, до сих пор не может определить, кем стать.

Человек очень часто мечтает приобрести именно то, чего у него нет. В нашей семье в пору моего детства, когда мы жили все вместе, я отличался от всех полным отсутствием юмора, что впоследствии и сказалось при выборе профессии. После долгих мытарств я поступил в Цирковое училище на отделение клоунады.

Жизнь стала казаться мне прямо-таки райской, это и понятно, но до училища я провел девять лет на ринге. Наконец, почувствовав, что никто уже не собирается "поразить уязвимые точки" на моей голове, я, вздохнув свободно, стал грызть горький гранит юмористической науки.

Наше доброе старое училище тогда, в 1956 году, не было таким светлым и красивым, как сейчас, но любили мы его не меньше.

Моим педагогом был Юрий Белов, солидный человек, на два года старше меня и сам еще не окончивший училище. (Сейчас он один из ведущих режиссеров Театра им. Моссовета.) Работали мы тогда от зари до зари, поминутно открывая Америки и ежедневно изобретая велосипед. Кстати, один комический велосипед мы действительно изобрели, нет, честное слово, им теперь пользуются многие комики.

После недолгих, но интенсивных теоретических изысканий мы с Юрой Беловым решили, что лучшая школа для такой "звезды", как Енгибарян, это практика.

1 ноября 1956 года я начал свою карьеру пантомимиста и актера. Я выступил в студенческом клубе Московского государственного университета. Успех был огромный.

Единственное, что меня немного огорчило, это то, что сюжет, каким его воспринимали зрители, был совершенно иной, чем тот, который на самом деле я им показывал, а все остальное было прекрасно.

Собственно, этот день я считаю последним в моей прежней жизни и первым в жизни актера и сценариста.

С этого дня все, чем я живу, что меня волнует, так или иначе отражается в моей работе, и теперь моя биография — это репризы, пантомимы, которые я делаю, сюжеты, которые я пишу для кино.

С того памятного дня к моим первым трем пантомимам прибавлялись все новые и новые. Иногда удавалось придумать две или три сразу, а чаще проходили бесплодные недели, месяцы, пока наконец в тумане воображения, среди идей, которые годятся только для домашнего круга, удавалось найти что-то стоящее и вынести на сцену.

Так постепенно рождались пантомимы "Штангист", "Укротитель", "Человек-шлагбаум". Однажды после концерта, точнее одного из первых концертов, я был особенно радостно возбужден и импровизировал для актеров на закрытой сцене. Из этих импровизаций появились пантомимы "По дороге к тебе", "Сегодня у папы свидание".

Для меня, как для пантомимиста, самым важным всегда будет день 1 ноября 1963 года. (Обратите внимание, опять 1 ноября, и это не последний раз).

В этот день состоялся мой первый сольный концерт пантомимы " О смешном и грустном" в театре. Как же это произошло—случайно? По-моему, нет!

Это была, если можно так сказать, закономерная случайность.

Окончив в 1959 году училище, я начал работать в цирке коверным клоуном, и хотя судьба меня бросала из города в город, с арены на арену, мелькали Оренбург, Астрахань, Саратов и навсегда оставались в памяти красавица Одесса, сказочный Краков и величественный Ленинград, я не забывал о пантомиме, и в каждом из этих городов состоялось по три-четыре вечера пантомимы.

В те же годы я наотрез отказался показывать по телевидению свои цирковые номера, так как считал и считаю, что сделанное и написанное для тринадцатиметрового манежа надо и исполнять там, а главное — лучше всего цирковые номера смотрятся на манеже цирка.

Поэтому по телевидению я выступал и выступаю только со специальной программой (например, "Ревю", "Огонек") или показываю пантомимы. Это привело к тому, что многие зрители знают меня только как мима. Думаю, это нестрашно.

Постепенно такая работа привела к тому, что у меня скопилось примерно 23-24 пантомимы и появилась мысль сделать сольный концерт. Когда все уже было готово, я вынужден был уехать с цирком на гастроли в Чехословакию.

Моим товарищам по поездке и мне сразу пришлись по сердцу люди этой страны. Кому может не понравиться неистовый, просто армянский темперамент зрителей Кошиц? Я часами мог бродить по улицам Братиславы, и Дунай оказался не таким, как в песнях, хрестоматийным, — просто красивая шоколадная речка в обертке зеленых берегов. И наконец, первая встреча с Прагой.

"Разве осмелюсь я хотя бы попробовать передать словами, какой это город! Нет, Прагу надо видеть, а увидев раз, нельзя не влюбиться. И, как все влюбленные, я, тоскуя от встречи к встрече, вглядываюсь в другие города, пытаясь найти в них черты моей печальной строгой Королевы, украшенной венцом Влтавы с колдовскими мостами, но все бесполезно. Прага на свете единственная".

Трудно быть объективным, правильно оценивать свою работу за последние 3—4 года—для этого нужно время, расстояние. Видимо, поэтому я последние три года и ближайший год, на который строю планы, воспринимаю как один длинный сегодняшний день.

В этом длинном дне был международный конкурс клоунады. Счастливые минуты в театре на Забрадли и позже, в 1966 году, в театре Иржи Волькера. Серьезная, настоящая творческая работа еще раз в Московском цирке и многое другое в разных городах, на разных аренах и сценах, в теле- и кинопавильонах. Были досадные и обидные неудачи, были падения, буквальные падения, после которых долгие дни разглядываешь белый потолок.

Но плохое забывается, а думая о будущем, мечтаешь сделать то, что еще не успел.

Почему я, как и многие современные актеры, на арене, в театре и кино предпочитаю молчание? Это неправда. Разве пантомима молчаливое искусство?

Разве вы не слышите, как стонут руки Марселя Марсо, пытаясь разогнуть железные прутья бесчисленных клеток?

Вас не оглушает рев толпы после каждого "поворота", "трюка", когда мим сражается впервые в жизни с быком во время корриды?

И вас не оглушает свист толпы, когда наш герой терпит неудачу?

Мир пантомимы полон звуков и красок. Вспомните весь в камнях и блестках костюм укротителя из пантомимы "Укротитель тигров" или замасленную спецовку шофера.

Разве можно не заметить безвкусный, аляповатый стиль гостиной в пантомиме "Ее день рождения"?

Гремит и грохочет, смеется и аплодирует, шумит вокзалами и поет с эстрады, и тихо шепчет слова любви Огромный Мир, и миму ничего не стоит перенести нас из конца в конец, рассказать о большом и маленьком, трагическом и смешном.

Рассказывать о мире, где живут рядом Добро и Зло, и о том, что человек обязательно победит злое начало в этом мире, в самом себе. Как трудно быть комиком!

Это знают только сами комики. Жалуемся мы на это постоянно, но...

Однажды в одном из интервью мне, кажется, удалось сформулировать эту мысль: "Клоун — не профессия, это — мировоззрение". И уж коль вы так смотрите на мир, чем бы вы ни занимались, вы останетесь клоуном. Мне всегда кажется, что клоунада или комическая пантомима, комический фильм сродни сказке, где может быть и очень страшно, но все абсолютно серьезно и всегда грустно, несмотря на счастливый конец, грустно, потому что кончается сказка.

Планы, планы, они роятся в мозгу, вытесняя один другой и рождая новые.

По-моему, сегодня происходит смешение жанров, и не только жанров, но и разных по форме искусств. Меня сегодня наряду с эксцентрикой, пластическим выражением комического сюжета, волнует цвет. Мне его не хватало на эстраде и в цирке. Свои киносценарии я пишу в "цвете", мне хочется "организовать" цвет, как это сделали Клод Лелюш и Жак Дени.

Мне кажется, огромные возможности и новые приключения ждут моих романтических и смешных героев в цветном мире. Это усилит контраст между трагическим и смешным, выплеснет и раскроет перед зрителем чистые, нежные краски их чувств. Цвет должен стать в комедии дополнительным компонентом, и хочется верить, что этот день не за горами.

Вечер... По своей давней привычке иду пешком... Куда? Может быть, меня ждет пыльный павильон киностудии и ослепляющие "диги". Может быть, переполненная чаша цирка, на золотистом донышке которой так тяжело работать, а может быть, знакомая и таинственная сцена, медленно раздвигающийся занавес, обнажающий все самое сокровенное, что есть у тебя на душе... Я не знаю.

Я знаю, что каждое утро я должен проводить за письменным столом, иначе придешь пустым и тогда уж лучше не выходить из дома.

Осень... Я иду по улицам большого города. Уже почти коричневый, мокрый кленовый лист мелькнул под фонарем и упал к моим ногам, вот и еще один отдал все свои силы, чтобы весной появились зеленые побеги. Я влюблен в осень. Осень — это чудесное Завершение Открытий. Открытий, в которых начало Новых Начал.

Ты, я и грусть

Кафе становится пустым. Сдвигают стулья, гремят на кухне посудой. Остаемся только ты, я и грусть.
Прости меня, я знаю, ты хотела, чтобы сегодня мы были только вдвоем, но со мной моя грусть...
Ну вот, ты уже сердишься, тебе нужно позвонить. Я понимаю. Срочно.
Кафе становится пустым.
Сдвигают стулья, гремят на кухне посудой. И мы только вдвоем, я и ты, моя грусть.

Желтая роза

Всю жизнь меня окружали цветы. Я сам часто дарил цветы, но чаще дарили мне (не потому, что хороший, просто такое уж у меня ремесло).
Мне кидали их на сцену. И все их я помню и люблю. И гордые гладиолусы, которые молчали даже тогда, когда ломались их хрупкие стебли, и скромные гвоздики, такие счастливые, когда их поднимаешь над головой, печальные и добрые георгины, болтливые ромашки, томные лилии, желанные пунцовые розы, готовые даже в счастливые для вас минуты исподтишка выпустить свои шипы, и многие-многие другие. Я их все люблю и помню.
Но одну желтую розу я люблю и помню больше всех. Это была желтая роза с опаленными лепестками, с лепестками, сожженными по краям.
Среди тысяч и тысяч цветов я люблю одну желтую розу, отмеченную пламенем, и не за то, что обожжена (с кем этого не бывает?), а за то, что огонь шел изнутри.

Той, которая впервые узнала, что такое дождь

Дождь - это значит мы дома, одни, дома, на нашей маленькой земле, плотно закрытой мягкими тучами. Нам ничего не страшно, мы вместе у огня, зажженного солнцем много-много веков тому назад и, тихо кружась на уютной Земле, можем отдохнуть, а потом снова проверить, что там за...
Дождь - это твои мокрые волосы, капли чистой воды, драгоценные, как капли изумрудов. Их просто дарят нам тучи, мы промокли, нас напоил дождь, дал нам своей шелест. Мы одни за стеной дождя. Как уютно у нас на влажной Земле.
Дождь, наш добрый земной Дождь. Если бы не было на Земле дождя, мы бы сбежали отсюда, сбежали туда, где идет Дождь. Дождь. Дождь.
Ты спрашиваешь, за что я люблю дождь?.. Дождь -это когда мы вдвоем. Нам не нужно идти в гости, и никто не придет к нам, потому что - Дождь.
Дождь, и никто не мешает нам целовать влажные губы.
Дождь, и тебе необходимо мое тепло, без меня тебе холодно, потому что Дождь. Дождь - это только наше, земное. Солнце на всех планетах - на черном, земном, оранжевом небе - то же самое Солнце. А дождь бывает только у нас, у нас на Земле. Теплый дождь.
Хорошо тебе у нас, ты не улетишь? Правда?
Уютно и легко жить на Земле.
Правда?
Ты грустишь. Тебе рассказали... что дожди на земле бывают разные: бывают свинцовые, бывают из облака, похожего на гриб...
Да, это правда. Так бывает.
А ты не верь, не верь, любимая, не вспоминай, не рассказывай об этом у себя дома.
А когда ты прилетишь обратно ко мне навсегда, обещаю - все будет совсем по-другому.
Я клянусь тебе: у нас это не повторится, а я приготовлю для тебя длинные полосы солнца, пропущенные сквозь кружево светлых облаков, а в них раздроблю миллионы капель хрусталя.
Прилетай!

Нарисованный

Есть один художник, который нарисовал меня. И теперь я живу. Нарисованный.
И там и тут. На бумаге и здесь, где-то между осенью и зимой. И где я настоящий?
Я заметил, что не все у меня хорошо получается правой рукой, раньше я думал это потому, что я левша, но теперь я вижу, тебе не удалась на рисунке моя правая рука. Вот в чем дело.
И еще я стал тоньше чувствовать, меньше грубить, в этом виноваты твои тонкие линии. Я живой или нарисованный?..
Я, твой нарисованный, - живой.
И даже смешно, не знаю, как сказать: ты меня нарисовала или нарисовал.
Потому что ты художник, значит, ты нарисовал, но ты женщина, и без тебя я не живой, мертвый, как нарисованный.
Очень прошу, пожалуйста, подправь мою правую руку.